– А как я напугалась, – начала Женя разговор на интересовавшую Локшина тему.
Константин Степанович выколотил трубку и сказал.
– Что, не ожидал? Вот тебе и маленький Паша. А ведь я его до вчерашнего дня держал в комитете… Бывает…
– Что? Паша, – удивленно спросил Локшин. – Так это он?
– Я и сам сначала не понял. Из письма Ольги Эдуардовны – Константин Степанович при этих словах взглянул прямо в глаза Локшину и улыбнулся. – Из ее письма мы узнали…
– Разве она оставила письмо?
– Ну, конечно. Умная баба, – похвалил Сибиряков. – Из письма ее мы узнали, что если она и виновата, то еще больше виноват кто-то другой. Ее первый и законный муж.
– Ее муж. Тот самый, которого она так боялась…
– Не знаю, боялась или нет, а работала заодно. Ее первый муж, видите ли, князь Павел Голицын – и что же…
– Маленький Паша – князь?
– Здорово было у него все, подготовлено – кто бы подумал. Ведь катастрофа на Центральной станции – только часть его плана. Если бы не Ольга и не ее письмо – мы бы не такое увидели… И ведь боевой парень – отстреливался…
Маленький радиоприбор над письменным столом Сибирякова вдруг зашипел и глухо выкрикнул:
– Трамвайное сообщение восстановлено. По подвеске пущен первый поезд.
– А я думал, что на работу можно будет и не ходить, – разочарованно сказал Сибиряков и начал одеваться.
– Ужинать дома будешь? – спросила Женя.
– Как придется, – ответил Сибиряков. Локшин оделся и вышел вместе с Сибиряковым.
Повреждения, причиненные катастрофой, были уже исправлены, и теперь, как и, вчера и позавчера, неистовствующие солнца Загородного боролись с еще нерешительным светом встающего из-за Мосторга солнца, и их пылающие диски казались ярче, нежели тусклое, невидимое солнце.
Шел снег. И хотя внизу тысячи ног растаптывали его, на карнизах, на выступах, на оградах, он лежал нетронутый, чуть подернутый синевой.
Локшин подобрал на тротуаре случайный булыжник и покатил его по асфальту. «Вот до того фонаря, – подумал он, – камень обернется не менее ста восьмидесяти раз».
И, медленно подкатывая ногой неуклюжий камень, Локшин следил за ним до тех пор, пока за углом, вся устремленная в высь решетчатой башней первого искусственного солнца, не показалась Советская площадь.
Двигающиеся тротуары не были еще исправлены, какие-то люди возились у напоминающей экскаватор машины, но вместо обычных ковшей стрела машины направляла отливающие никелем, металлические щупальцы, вгрызающиеся в развороченные мостки двигающегося тротуара.
– Видал, – с некоторым хвастовством сказал Сибиряков, – на наших заводах сделана.
– Да нет, ты погляди, – взволнованно перебил его Локшин, – тает.
Сибиряков взглянул на приземистое бетонное здание теплофикационной станции Винклера, на вспыхивающие, над ней еле видимые короткие молнии, вслед за Локшиным перевел взгляд на чугунную решетку сквера, и за снегом, облепившим чугун, увидел черные, оттаявшие, несмотря на морозный день, клумбы, на которых бурно пробивалась молодая, зеленая трава.
Подземные воды
Часть первая
I
Веселый разговор.
Народная песня.
По лестнице губернского исполкома спускались двое: один из той категории лиц, коим присвоено название «молодых» – лет двадцати пяти, скажем, другой – уже не первой молодости. Описание этого не первой молодости человека не встретит особенных затруднений: вообразите себе, что художник вылепил статую размерами несколько выше нормального человеческого роста; работа еще не окончена: вот отлично выдался торс, полный богатырского величия и силы, в воображении художника живет уже огромная голова, украшенная львиной гривой и гневными вдохновенными глазами. Может быть, это Моисей, рассекающий жезлом воды Чермного моря, может быть – это Илия, проклинающий народ и обрекающий землю свою на бесплодие. Но как часто бывает, художник удовлетворился одним лишь воображением будущего своего создания и бросил работу законченной наполовину: непосвященный зритель видит на богатырском торсе маленькую неумело посаженную голову с непомерно разросшейся широкой бородой, небольшими, едва заметными в глубоких впадинах глазами и тонким, чуть-чуть искривленным носом. Какой-то шутливый волшебник прикрыл этот торс потрепанным, не достигающим до колен пальтишком, бросил на голову потертую серую кепку времен Керенского по крайней мере и пустил по свету этого незаконченного человека, вдобавок снабдив его нос довольно таки заметной краснотой, свидетельствующей о некотором пристрастии владельца к спиртным напиткам. Если добавить к сказанному, что человек этот не замечает нелепости своей фигуры и уверенно носит маленькую голову, выступая твердой, вполне приличной богатырскому росту походкой, то портрет его будет закончен вполне.
Внешность молодого человека, напротив, достаточно банальна, чтобы с такой же легкостью поддаться изображению. Скажем так: он невысокий, но принадлежит к тем, кто то сил выбивается, чтобы казаться несколько выше своего роста, – этому способствуют и высокие каблуки на ботинках полуамериканского типа, и полувоенная выправка, и фуражка с приподнятой тульей; черты его начисто выбритого лица достаточно мягки и неопределенны, но не настолько, чтобы им нельзя было при желании придать выражения сурового или даже почти энергичного; движения резки, но той бросающейся в глаза резкостью, которая скрывает природную вялость: словом, он принадлежит к категории людей, которые хотят казаться не тем, что они есть на самом деле, и к тому их разряду, которым это удается. Одежда молодого человека не первой свежести, но выдает некоторое щегольство, смягченное некоторой же небрежностью, так что даже трудно понять, то ли стремится он изо всех сил поддерживать щеголеватость пришедшего в ветхость костюма, то ли намеренно придает щегольскому костюму небрежный вид.
Молодой человек еле поспевает за человеком уже не первой молодости, то отстает, то забегает вперед, обнаруживая суетливость, свойственную невысоким людям в присутствии людей высоких или высокопоставленных.
– Архитектор Уржумов строил – наш губернский Растрелли, – говорит немолодой человек, когда спутники выходят на площадь и в нерешительности останавливаются у подъезда губисполкома: – смотрите, какой фасад…
Голос у немолодого человека тихий и тоненький, даже немножко сладкий, как у потомственного купца, тренировавшего себя в вежливых разговорах с покупателями – но в голосе этом то и дело проскальзывают угрожающие и грубоватые нотки.
Молодой человек с глубокомыслием мало понимающего в архитектуре любуется зданием, видимо – с единственной целью, – не обидеть своего собеседника.
– В автомобиле поедем, Галактион Анемподистович? – спрашивает он немолодого человека, с трудом выговаривая длинное и необычное имя.
– Не люблю. Бензином воняет. Возьмем извозчика – привычнее, да и потише едет. Побеседовать можно, Юрий Степаныч.
Юрий Степанович недовольно пожимает плечами: «как хотите, я могу уступить». Они нанимают извозчика, Галактион Анемподистович торгуется с извозчиком из-за лишнего пятака, поддерживая неизбежный разговор: – А овес-то почем? – Ну, небось, твоя лошадь овса-то и не нюхала. – Шутить изволите, гражданин! – А в это время Юрий Степанович, которому видно претит подобная экономия, медленно прохаживается по тротуару, стараясь показать, что он не участвует в этой роняющей его достоинство торговле. Наконец, сговорились. Спутники наши усаживаются на узком сиденьи, чахлая лошадь медленно тащит пролетку по одной из главных артерий города – длинной, узкой и кривой улице, планированной – бог знает кем. И застроенной, бог знает когда, упрямыми и антиобщественно настроенными владельцами. Вот один из этих владельцев взял да и повернул, противно всем правилам, дом свой спиной к проезжающим, скрыв фасад во дворе, засаженном дуплистыми липами.
